EURussiaCentreEU-Russia Centre

То, что происходило с Россией со времени крушения коммунизма, обострило некоторые вечные вопросы. Как следует Западу строить отношения со страной, чьи традиции и подходы столь разительно отличаются от наших? Каковы перспективы превращения России, со временем, в «нормальное европейское государство»? Является ли Россия, с европейской точки зрения, проблемой, не имеющей решения?

Я дважды работал в посольстве Великобритании в Москве: с 1994 по 1998 год и второй раз (в качестве посла) с 2004 по 2008 год. Именно те перемены, которые произошли в России за эти полтора десятилетия, и придают этим вопросам новую значимость. Середина 90-х годов была периодом экономического хаоса в России, но также и периодом реальных надежд. Те глубокие трещины, которые разделяли наш континент на протяжении 40 лет, казалось, стали фактом истории. Система, лишившая свободы и убившая миллионы людей (коммунизм), ушла в небытие. Был провозглашён «Конец истории». Демократия и рыночная экономика должны были распространиться на весь мир. Центральная и Восточная Европа довольно быстро ассимилировались с Западом, в частности, войдя в ЕС и НАТО.

России, конечно, было необходимо немного больше времени, чтобы переварить ситуацию, но общим ощущением было, что это лишь вопрос времени. Те русские, с которыми я встречался и работал, в основном, целеустремлённый средний класс, считали, что они окончательно порвали с коммунизмом. Они стремились наслаждаться свободой и благополучием, которые предлагал новый порядок. Они хотели, чтобы их страна воссоединилась с «европейским домом», от которого она слишком долго была отрезана.

Ко времени моего возвращения в Россию в 2004 году страна отходила от этого сценария. Лишь в одном важном деле всё было в порядке: экономика процветала. Несмотря на огромную несправедливость и искажения, процветание и рыночные привычки постепенно распространялись по стране. Но практически на всех других фронтах Россия, хотя она и стала существенно менее отчуждённой, чем когда-либо при коммунизме, очень сильно недотягивала до европейских норм. К тому же разрыв этот всё больше увеличивался. Выборами манипулировали, на оппозиционные партии и общественные организации оказывалось давление, средства массовой информации были в большой мере приручены, органы безопасности управлялись не лучшим образом, а правовая система была глубоко скомпрометирована. И в отношениях России с её западными соседями появилось гораздо больше проблем. Шли серьёзные споры по таким вопросам, как расширение НАТО и размещение ракет. На Россию было подано рекордное число жалоб в Европейский суд по правам человека. Довольно регулярно то одной, то другой из соседних с Россией стран перекрывалась подача газа или нефти. Отношения между Великобританией и Россией были особенно омрачены убийством Литвиненко, закрытием большинства отделений Британского совета в России и постоянным преследованием меня (как посла) группой проправительственных отморозков, стремившихся расстроить намеченные мною встречи. Те многочисленные симпатичные русские, с которыми у меня по-прежнему сохранялись хорошие отношения, как и прежде, стремились к выгодам рыночных отношений и новым личным свободам, но были более сдержанны в вопросе последствий для России неограниченной демократической политики и гораздо яснее выражали точку зрения, что Россия должна «противостоять» Западу, а не пытаться рассматривать себя его частью.

Так обречена ли Россия вечно быть частью европейского паззла, которая никак не подходит? Или, иначе говоря, в какой мере Россия является частью Европы? Это не просто вопрос географии, а вопрос, который породил долгий спор, где велик вес исторических факторов. Более 500 лет Россия колебалась в нерешительности у восточной оконечности континента, то присоединяясь, то отделяясь. Это выглядело наподобие одного их тех традиционных народных танцев, где две стороны делают несколько шагов в направлении друг друга, а затем назад – вперёд и назад – так и не приходя в окончательное равновесие.

Давайте проследим за этим танцем. Какими Россия и Запад виделись друг другу на протяжении этих лет? С точки зрения, долгое время преобладающей на Западе, Россия является страной на краю цивилизации, в общем-то, не «такой, как мы». Джайлз Флетчер, первый английский посол, подробно записавший свои впечатления, писал королеве Елизавете I об «истинном и чуждом лице тираничного государства (совершенно непохожем на Ваше) без истинного знания Бога, без писаных законов, без общего правосудия». Фридрих Великий нашёл Россию «полуварварской и вряд ли европейской». Для Гегеля славяне были по большей части «наблюдателями за борьбой между христианской Европы и нехристианской Азией». Маркиз де Кюстин, русский Токвиль, описал страну как «общество, которое ещё молодо и дико, европейская дисциплина, поддерживающая азиатскую тиранию». И, наконец, конечно же, Черчиллю, как все помнят, Россия виделась как «головоломка, обёрнутая в тайну внутри загадки». В любой популярной западной газете можно найти современную версию по сути тех же взглядов.

Имеются и исключения из этой непрерывной цепи затуманенного полувымысла, но при ближайшем рассмотрении речь идёт о свидетельствах людей, которые видели не реальную Россию, а (в основном воображаемый) пример и стимул для Запада. Симпатизирующие появились гораздо раньше, чем обычно принято считать. У знаменитых одураченных Сталиным Герберта Уэллса и Бернарда Шоу были предшественники ещё в XVIII веке. Дидро и Вольтер с энтузиазмом восхваляли Екатерину II и её предположительные реформаторские проекты. Отчасти здесь имелся корыстный интерес – они хотели получить работу (и Дидро её получил). Но на самом деле они говорили не о России, а о Франции. Их посыл состоял в том, что «если даже эта полуварварская, полуевропейская страна может думать о реформах, почему же тогда самая цивилизованная страна Европы не может?». Их призыв, разумеется, не был услышан. Между тем, как бы стремясь подчеркнуть, как они были введены в заблуждение своим предполагаемым реформаторским образцом для подражания, Екатерина заметила довольно обаятельно: «Я буду самодержицей. Такова моя стезя. Господь милосердный простит меня. Таков его удел».

Итак, если, за исключением нескольких симпатизирующих, Россию на Западе рассматривали довольно критично, какая картина виделась с другой стороны? Какими русские видели нас?

Здесь дело обстоит гораздо сложнее, и начинается всё с татарского ига (1240-1480) и окончательного падения Византии (1492), после которого Москва сделалась ведущим городом православного христианства. Для русских Москва тогда стала столицей единственно истинной веры, а Россия – страной, которой судьбой предначертано привести мир к искуплению. Самое известное изложение этой эсхатологической роли содержится в панегирике, адресованном в 1510 году монахом Филофеем царю Василию III. «Царь на земле есть единственный император христиан, предводитель Апостольской церкви, которая больше не стоит ни в Риме, ни в Царьграде, а в благословенном граде Москве. Одна она сияет во всём мире ярче солнца. Два Рима пало, а третий стоит, а четвёртому не бывать».

Этот образ Святой Руси как «третьего Рима» – избранной неким образом, чтобы вести человечество – будет возникать снова и снова по мере продвижения нашего рассказа, и в нём заложено глубоко недоверчивое отношение к иностранцам. Так патриарх Иоаким писал в конце XVII века: «Пусть государи наши не позволяют никогда православным христианам в царстве своём поддерживать какие-либо близкие дружеские отношения с еретиками и отступниками – с латинянами, лютеранами и безбожными татарами (коих господь наш ненавидит, а церковь Божия осуждает за их омерзительное коварство), да будут они избегаемы как хулители Бога и очернители церкви».

Всё это было прекрасно, пока горделивая Россия жила в изоляции. Но торговля, связь и грубые дела войны всё больше сближали Россию с западной оконечностью того континента, на котором она располагалась. Действительно, очень важной частью русского исторического опыта были масштабные с интервалом примерно в сто лет истребительные вторжения с запада. Первое из них, совершённое поляками в конце XVI века, принесло «смутное время» – двадцать лет анархии, воцарение династии Романовых и растущее осознание того, что даже «третьему Риму» необходимо обновление, если он хочет выжить. Может быть, Запад и достоин осуждения с идейной точки зрения, но он обладал техникой и навыками, которым России пришлось учиться.

Самым ярким выразителем этой точки зрения был, разумеется, Пётр I. В конце XVII века, отражая второе великое вторжение из Европы (со стороны шведов), он занялся основательной европеизацией России. Армия, флот, государственная служба – всё было реорганизовано по европейскому образцу. Он был уже не «царём», а «императором». Его знать должна была сдавать экзамены по западной математике, чтобы получить разрешение жениться. Их бороды, символизировавшие библейские традиции страны, отрезались. Пётр перенёс столицу из «святой» Москвы в недавно основанный Санкт-Петербург, служивший «окном в Европу». Православная церковь перестала быть источником божественной истины и хранительницей московской традиции и сделалась обычным государственным ведомством – своего рода англиканской церковью на Волге.

Но даже Пётр не видел Россию частью Европы. С характерной прямотой он говорил: «Европа нужна нам на несколько десятилетий. Потом мы можем повернуться к ней задом». И он отнюдь не собирался делиться своей самодержавной властью. Он сформировал всю последующую традицию российской власти вокруг главной цели – порядка, направляемого из центра, во имя объединения нации и укрепления её для противостояния её (обычно европейским) недругам. Невозможно переоценить важность и значимость этого подхода для последующей политической истории России.

Пётр был предтечей великого раскола в русском обществе. Он создал в целом европеизированное правительство и элиту, которые управляли глубоко традиционным русским народом – не меняющимися веками простыми русскими людьми. Народ рассматривал элиту как чуждую власть (тяготея к мистической привязанности лично к царю). В их сознании «святая Русь» продолжала жить. Россия была, по сути, колонией – массой «туземцев» под властью (по большей части даже не говорившего по-русски) европейского правящего класса. Именно из-за этого глубокого разобщения и были так затруднены социальные, культурные и экономические преобразования. Крепостничество, исчезнувшее к XIII веку в большинстве европейских государств, продержалось в России до 1861 года. Великий русский историк XVIII века Карамзин сказал о петровской революции: «мы (т. е. русская элита) стали гражданами мира, но перестали в некотором смысле быть гражданами России. Виноват в том Пётр».

На протяжении следующего столетия Россия на элитном и политическом уровне функционировала как неотъемлемая часть барочной Европы. Пик пришёлся на царствование Екатерины II, которая, даже поддерживая самодержавные традиции своего великого предшественника Петра, провозгласила в 1767 году свою знаменитую реформу российской правовой системы «Наказом», в статье 6 коего смело заявила, что «Россия является европейским государством».

Следующий большой шаг в танце России с Западом вперёд-назад был сделан в результате третьего крупного европейского вторжения – вторжения Наполеона в 1812 году. Наполеон, разумеется, был проводником национализма во всей Европе, включая Россию. Но отступая из России, он оставил за собой ощущение, что он был побеждён не европеизированной аристократией, а доселе презиравшимся и игнорировавшимся народом. Именно упорный, многострадальный русский крепостной прогнал французов, а не его говорящие по-немецки генералы. Символической фигурой в описании Толстым русской армии 1812 года выступает Платон Каратаев – простой солдат из крестьян, чьи беззаветная целеустремлённость и самодостаточность разительно отличают его от вздорных офицеров, которые им командуют.

За этим последовало отуземливание русской интеллектуальной и культурной жизни – поворот элиты к народу. Начало этому положил Пушкин (1799-1837), воспитанный, как было принято у людей его сословия того времени, на французском языке. Он научился русскому от своих крепостных. Но своим решением писать на доселе презиравшемся средстве общения, каковым считался русский язык, и использовать русские народные мотивы он создал фундамент целой новой литературы – и подъём русскости во всех сферах культуры. Это был русский золотой век, который дал нам большинство из до сих пор почитаемых корифеев: Чайковского, Мусоргского, Достоевского, Толстого. Последний, возможно, лучше всех ухватил мысль о том, что есть нечто особое и глубокое в принадлежности к русской нации. В следующем отрывке из «Войны и мира» (который подсказал Орландо Файджесу название для его книги «Танец Наташи») говорится о московской дворянке, Наташе Ростовой, остановившейся на ночь в деревне у своего дяди. Дядя заиграл народную мелодию на гитаре, и она, вопреки всему своему воспитанию в духе космополитизма, пускается в пляс: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приёмы, которые pas de châle давно бы должны были вытеснить? Но дух и приёмы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские».

Это возрождённое ощущение того, что Россия особенная, не осталось неоспоренным. В середине XIX века развернулся ожесточённый спор между славянофилами (сторонниками «русской идеи») и западниками (которые продолжали утверждать, что Россия должна учиться у Запада). Вероятно, ключевым символическим моментом в этом споре была громкая ссора в 1867 году в Баден-Бадене между Тургеневым, этим тщательным, точным западником, который видел все изъяны самодержавной отсталой России, и Достоевским, этим страстным, яростным колоссом славянофильства. Именно Достоевский ёмко выразил настроение этого движения, сказав «В целом все моральные принципы и цели русских выше, чем принципы и цели европейского мира. Великая реставрация через русскую мысль готовится для всего мира».

Но важно отметить, что, вопреки всей ярости полемики, в конце XIX века обозначился краткий момент, когда казалось, что оба лагеря можно примирить и вечный танец России с остальной Европой вперёд-назад можно закончить. Когда век двигался к завершению, Россия, по-прежнему экономически отсталая и политически деспотичная, начала идти в ногу с Европой. Крепостные были освобождены. По всей Европе шла «первая глобализация». Капиталистическая экономика, подобно железным дорогам, распространялась всё шире и дальше. Петербургский «серебряный век» искусств – со Стравинским, Прокофьевым, Дягилевым, Кандинским, Бакстом – был общеевропейским явлением и гораздо менее явственно русским, чем предшествующее ему поколение. После демонстраций 1905 года в России появился парламент. Часы, казалось, отсчитывали последние мгновения даже для самодержавия. Казалось, что, может быть, всё-таки Россия и не такая уж особенная.

Но тут один за другим опустились удары молота, выковавшие XX век: первая мировая война, революция 1917 года, коммунизм, и самое мощное западное вторжение в истории России – вторжение Гитлера в 1941 году.

И здесь мы сталкиваемся с гигантским парадоксом. Сугубо западная идеология коммунизма, разработанная ради идеалов добродетели немецким экономистом, в некотором совершенно реальном смысле возродила в России всё её самовосприятие в качестве «третьего Рима». Вновь Москва стала не просто столицей одной из множества стран, а оказалась во главе новой мессианской веры, которой предначертано спасти человечество. В годы сталинизма ею руководил новый царь – ещё более всемогущий и всеведущий, чем старый – со своей мистической связью с народом – сотни безутешно скорбящих были подавлены на его похоронах. И, конечно, как и прежде, были западные сочувствующие. К нашему стыду, лучшую цитату, выражающую мессианское восприятие момента, я смог найти у англичанки, Беатрис Уэбб, которая, как ни трудно в это поверить, в 1932 году, в разгар репрессий, коллективизации и голода, писала: «Советская Россия представляет новую цивилизацию и новую культуру с новым взглядом на жизнь, с новым типом поведения как в личной жизни, так и в отношениях между человеком и обществом, и всему этому, по моему мнению, суждено распространиться в силу их большей адекватности с точки зрения разума и этики».

Но, разумеется, ничего не получилось, и не было никакой большей адекватности ни с точки зрения разума, ни с точки зрения этики. Подобно тому как святая Русь должна была адаптироваться к западному технологическому превосходству, коммунизму пришлось адаптироваться к превосходству демократии и рыночной экономики и в результате рухнуть.

И тут мы возвращаемся туда, откуда начали: 1989 год и окончание «холодной войны», 1991 год и окончательное крушение Советского Союза. Россия после этого долгого исторического процесса сближения с Европой и отчуждения от неё оказалась лишённой статуса сверхдержавы и мессианских притязаний, с развалившейся экономикой, разгулом преступности, укоренившейся коррупцией, реальными угрозами национальной целостности и полностью дискредитированным правящим классом. Что дальше?

В ретроспективе то, что произошло дальше, не явилось большим сюрпризом. Другие части прежней советской сферы влияния неплохо пристроились к НАТО и ЕС, где смогли продолжить движение по пути реформ. Россия слишком велика, горделива и самостоятельна, чтобы так же отказываться от суверенитета. Был краткий период заигрывания с западным образом действий (вспомним оптимистичную фразу Горбачёва «общеевропейский дом», который, по его мысли, несомненно, включал и Россию). Но при Ельцине получились в огромной мере проваленная экономическая реформа, резкая социальная поляризация и обнищание, глубоко порочная политика, международное унижение в Косово и почти что развал государства.

Соответственно в России возродились некоторые сугубо традиционные инстинкты. Стремление русских людей к порядку и ощущению национальной гордости наряду с глубоким недоверием к Западу вновь заявили о себе. И в ответ на этот социальный заказ – как и в случае с Петром, Екатериной и Сталиным – появился правитель, которого можно назвать «сильной рукой»: Путин. Пресса и внутренняя оппозиция были приручены, неудобные олигархи оказались в изгнании или в тюрьме, непокорные чеченцы раздавлены, а Западу было сделано напоминание об ограниченности его власти в Грузии. Какими бы сложными и чуждыми ни казались нам многие действия правительств Путина и Путина с Медведевым, нет сомнений, что они очень популярны в России. Даже в разгар глубокого спада у России именно такая сильная власть, которой она желает.

Итак, прихожу ли и я к выводу, что проблема России и Европы и в самом деле не имеет решения? Прав ли был Гегель, сказав, что единственное чему нас учит история, это то, что история нас не учит ничему? Нет, я так не считаю. Нынешняя антипатия Запада к России, как я уже отметил, является отражением долгой традиции. И, как и зачастую в прошлом, тут есть перебор. Даже несмотря на то что нам, несомненно, предстоит тяжёлый путь в ближайшие годы с такой ранимой, ершистой, обидчивой Россией, какой она является сейчас, долгосрочная перспектива гораздо позитивнее, чем это допускает большинство комментаторов.

Есть две весомые причины так считать. Первая – экономическая. Как показала «первая глобализация», экономическая конвергенция России с Европой ведёт к конвергенции и в других областях. И эта конвергенция, несомненно, идёт. Несмотря на укоренившиеся традиции (присущие не только России) коррупции и государственного вмешательства в экономику, рыночная экономика продолжает неуклонно утверждаться, а связанный с ней средний класс – расти. Более половины торгового оборота России приходится на Западную Европу. Россия сильно зависит от Запада в вопросах, касающихся внешних инвестиций и техники. Российские власти знают по опыту кризиса 2008 года, что экономическая судьба их страны неразрывно связана с судьбой Запада. Эти связи могут лишь ещё больше укрепиться и принести за собой другие связи – в области туризма, образования, культуры. По мере упрочения этих связей пространство для серьёзных политических и иных расхождений сжимается.

Мне, вероятно, стоит упомянуть и об очевидном альтернативном экономическом полюсе притяжения – Китае. Рост торговли России с Китаем будет, несомненно, происходить никак не медленнее, чем рост её торговли с Западом (богатые природные ресурсы России входят в естественное сцепление с головокружительной индустриализацией Китая). Люди старшего возраста в России с тоской отмечают, что Китаю (пока) удаётся переходить к рынку без тех политических потрясений, через которые прошла Россия. Время от времени они заговаривают о «евразийском характере» России и уже нашли различные способы сотрудничества с Китаем (например, в Совете Безопасности ООН), которые нарочито отодвигают Запад на второй план. Но отношения между Россией и Китаем также несут в себе глубоко сидящую напряжённость (в немалой мере созданную близостью обширной, незаселённой, богатой ресурсами Сибири к перенаселённому и бурно развивающемуся северу Китая) и скрывают гигантский разрыв между культурами двух этих стран.

Вторая весомая причина для уверенности в российско-европейской конвергенции в конечном итоге состоит в том, что можно велеречиво назвать «европейским призванием России». Россия всё ещё переживает острую постимперскую фазу своей истории. Её империя, её статус сверхдержавы, её мессианская роль – всё это рухнуло менее двадцати лет назад. Те из нас, кто помнит Британию 60-х и 70-х годов, знают, каким капризным и бердовым может быть поведение страны, только что лишившейся своего имперского статуса. Но рано или поздно России, как и Соединённому Королевству и другим бывшим великим державам Европы, придётся свыкнуться в мире, где доминируют США, Китай и, возможно, Индия, с тем, что она лишь одна из ряда крупных стран. Она не обладает ни населением, ни богатством, ни идеологической позицией ни для чего иного. И ей почти неизбежно суждено оказаться в одной компании со странами Европы. Её народ и элита в подавляющем большинстве считают себя европейцами. Её культура, даже несмотря на её характерные русские особенности, является европейской. Её история, как мы видели, в основном является частью европейской истории. Ценности, к которым она стремится, книги, которые она читает, – тоже европейские. Её самая спокойная границы, наконец, – это её западная граница.

Произойдёт это не в одночасье. России надо ещё ко многому адаптироваться, и, как мы видим уже, процесс этот идёт непросто как для них, так и для нас. Но направление движения однозначно. Мы вновь там, где были столетие назад, и есть веские основания надеяться, что танец России с Европой – вперёд-назад, вперёд-назад, – возможно, наконец-то приближается к завершению.